Слабое российское общество, делегирующее своим политикам всю власть, стало фактором мировой политики
Революция сверху в России не новость. Большая часть тектонических изменений в жизни империи, СССР и нынешней России порождались революциями сверху.
Потрясений, инициированных властью, в нашей истории было больше, чем событий, которые обычно называются революциями, — свержений власти. Вероятно, это связано с тем, что инициатива сверху позволила избежать какого-то количества взрывов: революций могло быть больше.
«Как народ, так и слои имущие почти не имеют каких-либо независимых от власти объединений, организаций, — писал историк Натан Эйдельман в книге “Революция сверху”, — и поэтому в России, больше чем в какой-либо другой стране, все решает активное меньшинство». Эйдельман вывел формулу самовластия: «Оно примерно во столько же раз было неограниченнее западных, во сколько российская буржуазность уступала европейской».
С противниками изменений обычно удавалось справиться без труда — то ли в силу неразвитости городов, то ли из-за слабости третьего сословия, то ли потому, что высшее сословие легко шло на сделки с монархами и генсеками, а часто было их порождением. Cлабость договорных начал в отношениях между властью и обществом дала русским властителям невообразимый (с точки зрения их западных коллег) простор для политического творчества.
Всплески политического творчества могли быть не только ответом на угрозу самодержавию (реальную или мнимую), как революция Ивана Грозного, но и освободительными движениями сверху, как Великие реформы. B последнем случае правителями руководило стремление опередить низовые процессы. «Гораздо лучше, чтобы это произошло свыше, нежели снизу», — говорил Александр II о крестьянской реформе за пять лет до 19 декабря 1861 г. И еще раз, чуть позже: «Мое главное опасение, чтобы дело не началось само собою снизу».
Важнейшим мотивом революций сверху было и стремление преодолеть отставание от более развитых держав. Сами эти отставания, как правило, были вызваны предыдущими консервативными революциями. Так что за десятилетия заморозков России не раз приходилось платить годами модернизационных рывков, ни один из которых не был безболезненным. Ориентиром, который русские властители столетиями мечтали «отзеркалить», был Запад.
Итак, мотивами для революционных преобразований сверху были консолидация власти, стремление опередить процессы, которые иначе пошли бы своим ходом, стремление догнать и обогнать мировых лидеров.
Раньше эти мотивы сменяли друг друга. Минувшие годы представляют собой отголоски прежних российских попыток вытянуть себя за волосы из болота. Это череда масштабных проектов, сменявших друг друга в лихорадочном темпе, недоделанных и взаимоисключающих.
Тут вам и мечта об интеграции с Западом, о вхождении в ведущие клубы богатых стран, частично проведенные экономические и структурные реформы в начале первого срока Путина и расслабление, наступившее при первых же признаках роста нефтяных цен. Затем снова мечты — на втором сроке Путина — на этот раз об авторитарной модернизации, чтобы было, как при Петре или Сталине. Потом, в медведевское президентство, мечты об институциональных реформах, как при Александре Освободителе, мечты о создании международного финансового центра — было и такое.
Но все эти начинания, брошенные на одной десятой пути, давно «потеряли имя действия». Под конец, на третьем сроке Путина, резко включаются механизмы реакции, включается консервативный сдвиг, заставляющий думать о Николае I, Александре III или даже о Грозном. Концепция опять изменилась.
Как будто раздраженный человек переключает телевизионные каналы, но ничего интересного не находит. Америка? Большая Европа? Путешествия? Новости Азии? Новости науки? В мире животных? Православие? Боевики? Триллеры? Скука!
В историческом масштабе этот темп иначе как бешеным не назовешь. По три-четыре года на стратегию? Давайте спросим у китайцев, сколько времени нужно на реализацию стратегического плана. Ирония в том, что резкие переходы от одного государственного начинания к другому могут быть дурным результатом демократии. Бывает, правда редко, что один лидер, сменив другого, полностью меняет политику.
Но все эти годы в России у власти был один и тот же человек. Выборы были поставлены под контроль именно для того, чтобы, не отвлекаясь на хаос выборного популизма, реализовывать некий поступательный план. Были ли все предыдущие проекты отвлекающими маневрами? Или планы действительно менялись? Зачем было замораживать демократические институты, если результат все равно напоминает последствия некоей своеобразной демократии?
Революция сверху — инструмент, который (к сожалению) всегда есть в распоряжении русского правителя. Этот рычаг может работать как тормоз, а иногда как педаль газа, позволяющая использовать все возможности двигателя. Но что делать, если правитель постоянно дергает за этот рычаг, никогда толком не дожидаясь результата? Так может, например, поступать художник, постоянно недовольный своей работой и органически не способный к завершению начатого. Свобода политического творчества ради свободы?
Это результат стремления к полному контролю над процессами. Заканчивать их неинтересно, важно контролировать. Чтобы удерживать контроль, нужно взвинчивать ситуацию до уровня чрезвычайной. Переключение с проекта на проект все минувшие годы служило этой цели. Важно было не их содержание, а политические волны, ими генерируемые.
Теперь волны понадобились мирового масштаба. Перед нами попытка затеять революцию сверху, выплеснувшаяся за пределы страны. Слабое российское общество, делегирующее своим политикам всю власть, стало фактором мировой политики.
